- Ты понимаешь, что дело могло дойти до прокуратуры?

Как этого не понимать, думал Майк, сквозь полудрему слушая восклицания коллег и сорвавшегося в ночь режиссера. Прошло несколько часов со случившегося, скорее всего, начальник успел побывать в больнице. А раз лицо Майка еще не украшено новыми гематомами, следует полагать, с Яном и его хахалем пока все нормально. Это не утешало и не злило.

- Ты понимаешь, как затрахал меня своими выходками?

Парень только смеялся, комкая в ладонях холодное полотенце и прислоняя его ко лбу. Может быть, отчасти он симулировал подбитое состояние, лишь бы оставили в покое. Все эти чужие лица скорее хотелось содрать с костей, заламинировать и в рамочку повесить на стену как напоминание, что все не просто так.

Люк не стонал под ним, Люк орал благим матом, судорожно цепляясь за простыни и изголовья кровати, пока Майк до боли, до крови кусал его плечи; прогибая его спину до хрустящих позвонков, кусал кожу между лопаток, оттягивал парня за волосы на затылке, входил по самое не хочу. Ему необходимо было выдрать себя изнутри, вылить все оставшиеся силы, чтобы отрубиться и все забыть. Чувство преследующего, не отпускающего кошмарного сна все еще маячило у края сознания.

- Ты отморозок, Майки.

Майки.
Маа-айки.

Люк заслуживал оплеухи, но Манчини только устало отрубился, прижимая к себе замусоленную, воняющую спермой и потом подушку.

Дом опустел. Опустела сама жизнь. Аккуратной стопкой были сложены документы на столе. Рядом водрузился затертый файл с договором со студией, положение об увольнении и какая-то личная записка от начальства. Майк не раздумывая свернул всё в трубочку и отправил в мусорку. Квартирные бумаги отправились в шкаф, где раньше лежала одежда и намеки на личные вещи Александера. Теперь там была чистая полочка, в отличие от заваленных какой-то трухой, порножурналами и пылью полок Манчини.

- Дебил, блядь.

Обращение было послано скорее в никуда, чем кому-то определенному: себе или Яну. Слова врезались в крашеную стену пустующей квартиры, стекли вниз, распластались по полу. Еще немного, и Майк устанет бороться с колючим ощущением совести. Сейчас оно было слишком сильное. Это ведь не просто знакомый. Это Ян. Это. Ян.

Все пошло по пизде.

Первая подвернувшаяся работа - сдельная, в какой-то вшивой начинающей студии, откуда Манчини выбросили с половиной зарплаты за дебош прямо на съемочной площадке. Следующей значился бар, потом переводчик с французского в мелкой пъесе, потом что-то еще - и как-то он выживал первый месяц.

А потом он увидел Яна. И долго, яростно и неправильно перевязывал руки, ступая ботинками по осколкам стекла, местами на которых обозначилась кровь. Все, что касалось его друга, означало, что сдерживать он себя не будет. Не хочет. Не может. В голове не укладывалось. Это невозможно. Он потерял своего лучшего друга. Это же надо было - так глупо поменяться местами. Ревность захлестывала с головой. Манчини не мог представить своего милого, чистого Яна под бывшими коллегами, не мог воспроизвести в голове сцены из ролика, как его кудрявого мальчика нещадно долбят в задницу. Но хуже было видеть его... доминантом. Это было что-то за пределами.

люк: кстати, ко всему, твоя поганка зачахла
люк: в смысле, совсем пиздец
майк: че? че он?
люк: хз, блюет и жарит, лечим второй день, чет не помогает
люк: толком не пойму, это он подцепил что-то или просто акклиматизация
майк: пиздец
майк: суки
майк: заебало
майк: дай адрес

К концу октября похолодало совсем немного, дожди пошли на убыль, но тем не менее хлестали своими плетями по лобовому стеклу. После небольшой аварии в начале месяца Майк так и не нашел денег на восстановление бампера и переднего крыла. Его бедный С10 рычал недовольно, когда нога вжимала педаль в пол, мчась на север, где под конец пути брезжил розовый рассвет.

- Открывайте, суки, - задорное приветствие разбавилось интенсивным стуком в дверь номера мотеля. Манчини надеялся не застать никого, кроме Яна.

На секунду он готов сожалеть о том, что приехал, но белобрысая голова Найтона проплывает мимо на сырую улицу, и Манчини довольно закрывает за ним дверь. Внутри не обнаруживается признаков других актеров, кроме как свернувшегося в болезненный комок друга. Майк чувствует разливающуюся в груди теплоту вперемешку со стыдливым страхом. Он боится быть отвергнутым. Единственный человек, чье мнение до сих пор важно, чье мнение вообще в принципе важно. Парень плюхается на относительно свободный участок на кровати рядом с Яном, кусает его за ухо и наливает себе воды с лимоном в стакан.

- Ну и раскис же ты, тряпка! - довольный голос отдается мелким эхом в стакане. Манчини не ел несколько часов, сосредоточенно гипнотизируя асфальтовую мокрую ленту и периодически выходя наружу постучать кулаком по переменно работающей фаре.

Ладонь ползет по горячему даже сквозь одеяло плечу Яна, задерживается возле уха, пальцы тонут во влажных кудряшках, которых так не хватало. Впервые за долго время прикосновение вызывает такой резонанс физических ощущений внутри. Манчини на удивление самому себе пытается разобрать возникший букет эмоций, отвлекается на более чем больной вид друга.

Можно сказать, Майк испытывает жалость - несвойственное ему чувство. Он не решается сказать что-нибудь еще, не желая провоцировать друга на более активные действия. Звуки желудочных страданий вообще заставляют сморщиться, и на всякий случай он следует за Яном в ванную. Слепой от внезапно яркого света, Майк шарит руками по пространству, нащупывает раковину и плескает себе в лицо горячей водой. Привыкает к освещению, смотрит на себя в зеркало и усмехается: немногим лучше Яна. Мокрый и исхудавший от недоедания, под глазами красноватые тени от недосыпа, щетина вылезла. С такой усмешкой он думает, что бы ответить другу, и опускается рядом на пол, подставляясь теплым струям. Уличный холод постепенно отступает. Манчини кладет голову на плечо Яну.

- Ну кто-то же должен тебя вытащить из этого пиздеца.

Он с удовольствием скидывает с себя грязные ботинки, отпинывает их в сторону, сползает спиной по стене на пол и позволяет воде заливаться в уши, стекать по скулам, пропитывать теплотой одежду, вторя теплоте, исходящей изнутри. Облегченно вздыхает не просто от физического покоя, но и от морального. Метафоричный заклинивший позвонок встал на место.

Пусть и такой слабый, но едва не забытый родной голос действует на состояние Майка подобно бальзаму. Он практически мурчит от удовольствия, чувствуя тонкие пальцы Яна у себя в волосах.

- Ага, вижу я, как у тебя все заебись. Пара дней без меня - уже ебешься направо и налево.

Фраза звучит как будто не в шутку с нотками неконтролируемой обиды и злости. Манчини с большим трудом принял факт того, что его выменяли на порнуху. Выменяли на дешевые дилетантские позы и пока еще скромные тихие стоны. Возбуждаясь, как школьник, за просмотром сего, Майк предпочел бы, чтобы Ян визжал под ним от бешеного удовольствия.

Провалявшись еще несколько минут в плену у теплой воды, парень таки бормочет что-то бессвязное, поднимает друга за талию и тащит в комнату. Там бросает его на кровать, ищет что-то похожее на одежду по его размеру и вдруг натыкается на собственную толстовку.

- А я искал. Засранец! - со смехом он бросает толстовку в раскрасневшегося друга, наконец выглядящего относительно здоровым. В первый попавшийся рюкзак отправляются ноутбук Яна, пара вещей, бумажник. - На, собирай чего тебе надо, - рюкзак плюхается точно рядом с другом, а Манчини пока ищет в мини-холодильнике что-то съестное. На губах невольной улыбкой застывает отголосок собственного имени. Майки. Ма-айки.

Наблюдая безучастную реакцию друга, Майку вообще хочется рвать и метать от эмоций, которые не переставали расширять грудную клетку, давить изнутри. То было и счастье, и разочарование, ревность и злость, необъяснимая, неискоренимая грусть, простая радость встречи. Просто хотелось забрать своего Яна из дебильной компании, которая только испортила его. Забрать и заставить быть таким развратным, как в роликах, только с ним одним. Забрать, присвоить по праву. Никто не имел права прикасаться к Яну, кроме Манчини, это закон.

Майк отправляет в рот несколько ложек салата из одноразового контейнера, заливает это дело извечно присутствующим под рукой актеров алкоголем и, шлепая босыми мокрыми ногами по полу, подбирается к Яну, который, казалось, вознамерился снова заснуть. Зная, что он слишком слаб, чтобы достойно сопротивляться, Манчини выдергивает его из постели, сажает перед собой и принимается натягивать на голову толстовку.

- Тебя никто не спрашивает, мы едем домой, - он делает нажим на последней фразе, ища горячие влажные руки и просовывая их в рукава. Когда измученное, с тенью радости и больше - усталости лицо оказывается так близко, Майк насилу отводит взгляд от приоткрытых губ, скользит по покрытой засосами шее, концентрируется на рукавах; не отпускает какое-то время руку Яна, а потом без сил подается вперед и тяжело дышит в шею. - Не валяй дурака, погнали. Я зря, что ли, полторы сотни миль ехал?

Он позволяет себе замолчать и застыть в данной позе какое-то время. Вдыхает чужой естественный запах, смешанный с потом и медикаментами какими-то, удерживается силой от того, чтобы не зацеловать скоро бьющуюся жилку на шее. Ему этого хочется. Целовать, лизать, кусать, душить, обладать. И это один из немногих эпизодов в жизни Манчини, когда он сдерживается от того, что хочет. Ему кажется, что еще несколько мгновений, и целостность, хрупкость момента разлетится вдребезги кем-нибудь из бывших коллег с отворенной дверью. Стоит кому-нибудь войти, и все рассыпется: и надежда, и стремления, и даже оранжевый солнечный свет. Размытая полоса из-за подоконника постепенно расширялась на стене.

- Мне похуй, не пойдешь сам - утащу силой.

Звонкое утро отрезвляло с каждой секундой. Майк застегнул простой дорожный рюкзак, закинул одной лямкой на плечо, из ванной забрал ботинки и наскоро обулся. Ян так и сидел оторопевший и забитый на кровати в одной толстовке, и Манчини плюнул на все. Закинув его руку себе на плечи, он буквально протащил его, слабо сопротивляющегося, до двери, распахнул ее пинком и направился к машине. Промозглое окончание ноября сыростью пробирается под складки мокрой одежды Майка, и даже ему становится резко холодно, так что он быстро заталкивает друга на переднее сиденье. Забросив рюкзак назад, запирает все двери изнутри, заводит мотор.

- Не заставляй меня пожалеть об этом, - серьезно произносит Манчини, но уже в следующий момент цепляет широкую ухмылку, мешает с собачьим смешком и взлохмачивает Яну волосы. Мотор мерно гудит на холостых оборотах, затем хищнически рычит на первой передаче, и вот уже автомобиль выруливает на шоссе в сторону Майями. В голове все яснее формировалась мысль, что они оба впервые за долгое время окажутся дома, до-ма. Там, где Майк не появлялся уже несколько недель, просто не имея сил выносить пустоту и тишину.

На светофорах Майк блаженно закрывает глаза и пытается привести себя в состояние покоя. Сердце отбивает безумный ритм от стремительности событий, и он едва может поверить в то, что сделал. Забрал. Своего малыша. Своего Яна. Теперь не отпустит. Можно бросить всё и переехать, заняться чем-нибудь другим. Эта мысль навевает тоску, но почему-то кажется, что для обоих так будет лучше, особенно для Яна. Майк никогда прежде ничем не жертвовал ради других.

Несколько раз он порывается начать разговор, но беспокойный сон друга останавливает. За несколько часов беспрерывного выжима последних сил старушки-шевроле Майк успел передумать все варианты их с Яном разговора, но слова на язык не шли. Да и что он может сказать? Что, в целом, никак не мотивировал свои поступки? Как всегда, приехал и забрал свое по прихоти? Приехал и забрал, потому что его, потому что не по душе остаться неприкаянным. Может быть, обоюдная зависимость. Уж он-то знал, что сам - нужен. Годами видел толком не скрываемую дружескую любовь, которая, кажется, в какой-то момент выросла в нечто большее. Это со временем стало очевидно. А сам ты, Майки, разобрался в себе?

Вопрос остался открытым, когда автомобиль припарковался возле мотеля. До дома оставалось менее пятидесяти миль, но Александер выглядел совсем плохо, во сне его лихорадило. Подбадривая его всячески, Манчини закинул бледное тельце на кровать в номере, а сам ушел в ближайшую аптеку за чем-нибудь лечащим. По возвращении застал друга в том же состоянии, в котором оставил.

- Поднимай жопу, бля, - легкий пинок выводит Яна из сладкой дремы. - На, принес, по симптомам аптекарша сказала, что поможет.

Манчини бросает несколько пачек с таблетками на распластавшегося друга и снова уходит на первый этаж за обедом.

По пути умудрившись запихнуть в себя целый бургер, в номере первым делом, оставив пакет с едой на столе, Майк наливает себе добрый стакан воды и осушает залпом. Но заметив ухудшившееся состояние Яна, оставляет всё и подходит ближе. Трогает пальцами его лоб и виски скорее не для того, чтобы проверить температуру (которая скакала до предела), а чтобы коснуться, почувствовать, убедиться, что его фигура - не морок. В период мучительной бессонницы после потери работы Манчини изредка путал явь и сон, сны, в которых являлся разочарованно качающий головой Ян, шепчущий протяжное, раскованное, возбуждающее "Майки".

Ему совершенно не хочется возиться с попытками напоить Яна водой, поэтому тянет его за локти в ванную и подставляет под холодные струи воды. Когда в разы возросшая сила сопротивления начинает мешать, Майк обхватывает его целиком, встает рядом в душе и заставляет стоять под прохладной водой, приходя в чувства. Сам чихает и откашливает свежую мокроту, с раздражением понимая, что сам умудрился заболеть утром.

Пальцы крепко сжимаются на чужой челюсти, заставляют оппонента смотреть ясно в глаза.

- Хватит хандрить, бля, достал, - ладонь нащупывает рычаг подачи воды, закрывает его. Манчини молчит и не торопится вылезать из кабинки, сверля взглядом снова заалевшее лицо Яна. Он мог видеть каждую прозрачную капельку воды на его ресницах, ручейки, стекающие по щекам... пытался в глубине глаз напротив найти стимул к определению своих чувств. Просто что-то обозначенное, отказаться от размытых очертаний, похожих на "любовь", "ревность", "дружбу" и "влечение" одновременно. Пальцы слегка встряхивают голову Яна, перемещаются на шею. - Сам понимаешь, если не пожрешь, станет хуже.

За корявыми попытками изобразить самостоятельность Майк наблюдает с рвущимся наружу смехом. Маленький кудряш даже бесконтрольно матерится, чего еще где-то полгода назад не было в помине. То есть... весь такой правильный, до спазмов в горле, рвотных, конечно. Казалось до сих пор, что малыш Ян упускает в свои лучшие годы что-то важное, а теперь, когда он вкусил все то, что осознанно и неосознанно предлагал Манчини, он вдруг задумался, что, может быть, сам что-то упустил. Только не в молодых годах, а в детстве, память о котором была заменена придуманными событиями. Это как новые данные на жестком диске заменяют старые. Свежая, новая пленка, не тронутая вирусом. И прошлых файлов будто не существовало, даже корзина пуста.

Манчини сдается и убирает еду в холодильник, хочет выйти на балкон покурить, но сдается на слабое "придурок", привычное и долгожданное. Все эти события ввели Майка в состояние, которые иногда называют "критическим выбросом энергии" во время мощного недосыпа. Это когда организм работает на максимальных оборотах, но спустя немного времени просто отрубается. Майклово тело маячило где-то у грани срыва, и он не мог решить, хочет ли спать, но податливо ложится спиной к Яну. Когда это положение кажется неправильным, Ян уже размеренно, хрипловато сопит, и Манчини совершает что-то, о чем не мог и подумать раньше. Переворачивается на спину, закидывает руку под друга и робко обнимает его, стараясь не разбудить. Это так разительно отличается от отдыха с партнером после съемок, что... что... дрожь в коленях и диафрагме с трудом удается сдерживать. Манчини успокаивает себя сигаретой, отправляет ее в полет в раскрытое окно и как-то незаметно проваливается в мертвый сон.

Киты умирают вечером.
Пальцы пусто скребут по ткани и сжимают между собой, заставляя удивленно распахнуть глаза. Пробуждение получилось резким, от громкого гудка машины за окном. Пока сердце успокаивается, Майк шарит по углам комнаты взглядом, ищет друга и не находит. В какой-то момент он уже думает, что окончательно потерял больного дурака, что тот все равно променял его на новых ребят. То есть, даже такое небывалое явление, как приезд Майка прямо к нему, не убедило... но на глаза попадается рюкзак, и парень выдыхает в подушку. Спустя несколько секунд в оранжевые закатные квадраты света окунается второй постоялец, и Манчини лениво улыбается, поднимаясь на постели. Кости немного ломит от непривычного, неудобного положения. Майки поддается гипнотизирующему взгляду друга и стекает по жесткой кровати на пол, пристраивается рядом и забирает сигарету.

- С каких пор травишься этой херней? - ухмылка появляется на лице сама по себе, когда парень вспоминает многочисленные замечания себе курящему, вечные нотации о вреде никотина и сокращающейся на пять минут жизни от каждой выкуренной сигареты. - Зубы выпадут и легкое выкашляешь.

Сытый Ян со здоровым оттенком лица вызывает умиление и чувство исполненного долга. С облегчением Манчини отмечает, что его больше не порывает контролировать каждое его движение и руками закрывать острые углы мебели, как делают с детьми заботливые родители. Странное колкое чувство приотпустило. Майк позволяет себе поддаться первому импульсу и устроиться на коленях друга.

светлым камнем своим маячь из мрака,
оставляя меня, оставляя меня
моим мертвым.
Получая толчок в затылок, он недоумевает. В смысле, что он опять сделал не так? Он, кажется, сделал все, на что способен, на что не способен, больше, чем в принципе мог исходя из своей природы. Просто он сделал шаг в ту область, которую могут осуждать, за которую действительно может быть стыдно, из которой нет возврата. Откуда не будет запасных вариантов, где нельзя прикинуться двуличным. Прикинуться... нет. Где не приходится скрывать свою настоящую двуличную скотскую сущность под натиском необъяснимых импульсов. Раньше делать то, что хотелось, сию же минуту - казалось чем-то естественно-приятным, не подразумевающим... боли.

- Хуйню не неси, я ебланский пример, - в голосе срывающимся децибелом скачет серьезность, тем не менее успешно прячась за шуткой, а это самый переломный момент в жизни Манчини. Тот апельсиновый вечер, пахнущий дождем и сигаретами, рисом и чем-то родным, заставляющий пройтись Майка по тонкой грани между ним обычным и им... потенциальным, каким он, может быть, был двадцать лет назад. Хорошо, что почти не помнил детства. Как хорошо, что до смерти любить теперь он никого на свете не обязан. Не обязан же. - Что ты... - остаток фразы врезается в плотно сжатые губы, по лицу течет вода.

Гребаный. Александер.

Забыл, что значит провоцировать Манчини?

Забыл, сукин ты сын?

За себя не ручаюсь, - то ли несвязным бормотанием, то ли невслух самому себе чеканит Майк и срывается.

Резким движением он выбивает пустую бутылку из рук друга, терпеливо дождавшись, пока из нее выльется вся вода. Может, хватит воды на сегодня? Господи. Манчини замирает, как статуя, напрягаясь до предела, как натягивается настраиваемая струна в долю секунды до того, как порваться и хлестнуть музыканта по лицу. Сверлит взглядом кудрявого дебила, раздумывая, что с ним сделать, анализируя свои ощущения на предмет изменений. Все штатно. Он по-прежнему умеет беситься на поведение Яна.

- Ты, блядь, издеваешься?!

Шестеренки набирают невозможную скорость, и Манчини еще пытается держаться, определиться, чего же он хочет, потому что снова кромсать изящное лицо - не совсем то. Он рвется вперед, даже толком не зная, что собирается сделать - просто приблизиться, просто снова коснуться, - неосознанно заносит руку, которую тут же перехватывают и... и всё.

Десцент.

Падение.

Манчини не замечает, как откровенно, даже с болью выдыхает вслух, как будто слишком долго ждал этого. Его стон проглатывает целиком поцелуй. Он срывает башню. Эффект - как от передозировки адреналином. Эйфория неведения от лошадиной дозы амнезиака. Происходит локальный взрыв внутренностей, следует немедленно эвакуировать пациента от самого себя во избежание самоубийства. Майк пошло вгрызается в губы друга, не раздумывая об абсурдности ситуации, потому что она по моральным ощущениям сродни инцесту. Не дает далеко отстраниться, не дает всмотреться в собственное лицо, поднимается наверх и снова липнет к его губам. Ему не хочется показывать своих эмоций, проще слепо утопиться в них. Обвивает Яна крепко руками за талию, больно кусает за шею, не жалея; поднимает край толстовки, нетерпеливо сбрасывает. Жестко оттягивая голову друга за загривок, проходится хлюпающими поцелуями от шеи до груди, опускается между мышц живота, носом и губами вжимается в них, целует истово, беспорядочно, царапает ногтями позвоночник через загорелую кожу. В какую-то секунду внутренняя борьба сводит с ума, и он отстраняется, выдыхая куда-то в ребра Александера, переводя дух и мысленно отрекаясь от всего, в чем был убежден до сих пор.

Время - волна, а Пространство - кит.
Планета уверенно плывет из-под спины, а кровать будто качается на волнах штормовых. Как-то теряешься и в пространстве, и во времени, отказываясь от сущего. Манчини не может поверить в испытываемый цветник чувств, сумасшедший ритм не дает даже секундочки остановиться и разобрать каждую эмоцию на составные части, проанализировав, поняв истоки, причины. В смысле, почему он стонет, как дешевая школьница под извивающимся подобно змею лучшим другом. Никак не может вспомнить такого звериного желания впитать в себя Яна, не может вспомнить определенный момент времени, когда переступил безымянную грань. И поэтому позволяет себя подчинить, что так редко бывало на съемках, потому что Майкл Манчини априори унижает и властвует. Майкл Ебаный Манчини, бешеный ураган, лишний раз не буди. Сладкое свое имя в чужих устах заставляет вздрогнуть и шумно, хрипловато от мокроты дышать на ухо. Парень неуверенно, но крепко обхватывает янову талию, запускает заряженные током пальцы в непослушные кудряшки. От кончиков ресниц до известного органа он напряжен и натянут, боясь непривычности ситуации, и неосознанно воротится от жадных поцелуев, в следующий же момент сам хватая в ладонях чужое лицо, кусая язык и втягивая в себя, по-блядски обсасывая его. Сводит с ума неопределенность и абсурдность ситуации, только дождевая свежесть и спасает от асфиксии. Манчини нужно больше воздуха, раствориться в атмосфере четырех стен, наполниться изнутри только удовольствием весеннего кота, чтобы оно вытеснило сомнения. Поэтому рука ложится на макушку Александера и уверенно давит вниз, давая добро; становится невозможным ощущать собственным возбуждением - чужое, так запредельно близко.

Хороший мальчик, послушный мальчик. Сумасшедший мальчик. Самые невозможно развратные сцены уже хаотично бьются между стенками черепа, хочется больше и немедленно. Манчини даже не сдерживается, терпя мягкие поцелуи вокруг да около и неподдельно злится, замечая, что Ян будто специально тянет. А потом начинает, слишком резко, так глубоко, что Майк сходит с ума, стонет, как первая проститутка в притоне, профессионально и не скрываясь. Ладонь на автоматизме ложится на затылок друга и подгоняет, ускоряет темп, заставляя давиться и откашливаться, но теперь уже его не остановить. В мозгу всплывают откровенные сцены съемок, и Манчини начинает злиться не по-детски, смешивает стоны с рыком ревности, и все это взрывается фосфорным зарядом перед глазами, когда Александер беспринципно и как_будто_привычно грубо разогревает Майка. Он пытается не кричать, чтобы администраторша мотеля не смотрела на них потом большими глазами, чтобы не прятала за словами двусмысленность; кусает руки, ладони до фиолетовых рубцов и через силу выталкивает порциями удовольствие в голос. Злится страшно, потому что между делом последние несколько месяцев представлял себе это событие совсем иначе. Его чистый, сладкий, нежный Ян впервые должен был сделать это со своим другом. Все должно было происходить медленно и нежно, Манчини даже бы сдерживался и целовал его от висков до лодыжек, стоило бы только понять, в какой последовательности соединяется паззл. Но теперь Александер сам виноват в том, что буря в стакане плещет за край. Майк резко за волосы тянет на себя Яна, с хлюпающим звуком снимая со своего члена, и припадает к солоновато-кислым губам, вылизывает чужой рот изнутри, давит на грудь и валит парня на спину. Еще пара минут, и Майк кончит даже не начав, ему нужна разрядка не-мед-лен-но. Он для приличия прокладывает дорожку не столько из поцелуев, сколько вылизывая себе путь; кусает впалый живот и бока, оставляет собственнические засосы, целует затвердевший бугор через белье, осторожно покусывает. Блокируя руки Яна, стягивает зубами ткань и нетерпеливо проходится языком по стволу, достигает головки. Сплевывает сверху густую слюну и принимается за дело, дразня друга: сначала не вбирая в себя всего, а потом медленно, по сантиметру втягивает до основания, и еще, и еще, делает заглатывающие движения, сокращая мышцы горла, провоцируя несвойственно-блядские стоны, действующие как катализатор.