Когда маленькое кудрявое чудо принялось бегать вокруг слегка чихающего Манчини, а не наоборот, все стало на свои места. Нервозно щелкающая вылетевшая передача в коробке встала зубчик к зубчику, и это было правильно. Майк к следующему дню почти счастливо смирился с этим фактом, предпочитая заминать в памяти минувшие дни, минувшие месяцы и свои странные чувства, но все пошло прахом - последней каплей в чашу терпения - утром через несколько дней. Нежный поцелуй на коже - ночью она теплая и сухая, в отличие от привычного состояния трупозной температуры и липкости на ощупь. Нежный поцелуй - и Манчини широко распахивает глаза в ближайшую стену. Пока друг шуршит медленно вещами, парень хмурится над комками всплывшего растворимого кофе в чашке с кипятком. Кофе всегда выходил лучше у Яна, даже если это был совершенно тот же самый кофе той же самой марки.

- Чиво? - раздраженно отзывается Майк, разбавляя напиток холодной водой и размешивая в нем пару кусков сахара. Слова либо с трудом проникали через слух в мозг, либо последний отказывался понимать смысл сказанного. Внимание, центральная система: сбой при обработке данных. Все пошло не так. - В смысле, блядь?

После всех разорванных нервных струн он не то чтобы имел право что-то требовать от Яна, но имел в виду полагать, что он не собирается возвращаться в студию. В какой-то момент Манчини думал, что теперь все изменится. Впрочем, сам от всего отказался, в тот же день. Как-то все стало сложно для его куриных развращенных мозгов. За эти три дня он метался от одних вариантов к другим, между делом изобретая третьи, но не подавая виду. Никаких обязательств друг перед другом оговорено не было, они все еще - вернее, снова - живущие под одной крышей лучшие друзья, спящие в одной постели, один крепко обнимает другого. Иногда целует. И на ухо о любви не шепчет.

Иногда целует. Теперь... понятия приобрели новые оттенки, и у Майки волосы на загривке шевелились от этого. И даже в этом случае он либо не может определиться в своих желаниях, либо давно определился, но сознательно закрывается от своего решения, боясь показаться... не собой.

Невольная улыбка обращена скорее к темному дымящемуся содержимому врученной кружки. Парень видит свое сонное отражение в почти черной поверхности, обрамленной мелкой пеной. Это потому что вода с хлоркой, наверное. Слишком большой город, на всех хорошей воды не напасешься, каждого счастьем не напоишь. У Манчини начинают поутру дрожать пальцы, и он сваливает все на тягу к курению, на извечный тремор, начинающий ломать колени. Он поддается самому себе и зажмуривается, готовый замурчать как кот, от теплых прикосновений, и еще несколько секунд борется с чувствами. Хочется все отрицать. Хочется свернуться в комок, поджать колени и спрятаться от целого мира в углу, чтобы только никто не трогал, чтобы забыть и быть забытым. Ладонь ловит чужую руку и прижимает к лицу. Майк вдыхает мыльный фруктовый запах кожи, припадает губами и почти целует, оставляет такой неуверенный след. Держит долго, долгие секунды, вдыхая солоновато-металлический запах колец, ловит пальцами браслеты, не открывает глаза. В мыслях заевшей пленкой проносятся одни и те же сцены, слова, ощущения. От них некуда скрыться, ей же богу, хоть просыпайся другим человеком.

- Иди, - монотонно, на отвяжись плюет парень, отбрасывая горячую руку. Не хочется видеть его, ничего не хочется, только отвлечься. Майк шлепает босиком к дивану, плюхается на него, чуть не расплескав на себя кофе, и демонстративно включает телевизор, как будто хочет весь день смотреть шоу деградатов. Хотя сам уже представляет, что забрать с собой. Уже генерирует причины, по которым больше не вернется, больше не будет зависимым.

Смерть наступила в... какая к черту разница?!

Ноги начинали подмерзать, и немудрено: тогда стоял уже сентябрь. Волосы пропитались влагой пота, дождя в этом месяце еще не было, но Майк просто не привык к сиэтльскому климату. Вечерний прохладный ветер как раз напоминал об этом. Парень из неизвестных себе порывов достал старый телефон-раскладушку и давай листать старые сообщения, вися вниз головой на турнике. С этим новым ритмом жизни... хотя, какой уж новый. Прошло больше двух гребанных лет, а он до сих пор видит иногда материнское лицо как в первый раз: изрытое оспой, глаукома в глазу, и губы ядовито бормочут: проваливай к своим педерастам, пошел отсюда! Так вот, с этим новым ритмом жизни и здоровье ушло в лету, так что, приходилось хотя бы какую-то часть суток проводить на свежем воздухе, зависать на турниках, больше посвящать времени поддержанию тела в форме. В конце концов, он снялся в забавной и очень успешной короткометражке, и его пригласили в более масштабный проект, и к нему прилагалось требование отменного тела. Манчини был доволен результатом: мышцы стали много более рельефными, руки - жилистыми, глаза горят здоровьем, а не наркотиком. Он все еще жалел, что отказался полгода назад от наркотиков... совсем. Оставил себя на попечение сигарет да алкоголя.

Тетка Кристи - на самом деле, с пафосным религиозным именем Кристабелла - отзывается вибрацией в кармане джинсов, телефон вот-вот выпадет. Манчини не глядя запихивет айфон глубже. Не хочется выслушивать ее наигранно-материнское ворчание, он-то знает: она просто обещала Манчини-старшему приглядеть за нерадивым сынком. Отцу тоже все равно, все держится на моральном приличии. Грязная семейка не хочет светиться в прессе, в статьях об известном бывшем порно-актере. Не бывает ни шлюх бывших, ни музыкантов, ни курильщиков, все это бред.

Некоторые сообщения не несут никакой смысловой нагрузки. Банковские отчетности о совершении тех или иных махинаций с картой или счетом, всякие рекламные тексты, уведомления. Большая часть - именно мусор, лишний хлам, до которого руки доходили только тогда, когда память заполнялась до отказа. Тогда Майк обычно одним махом стирал все - и ненужное, и важное. В старом телефоне необходимость это сделать отпала, память просто не успела заполниться. Светится много сообщений от Яна А. В основном, они - последние, значатся... бог мой, третий год давности. Манчини выдохнул и раскачался на перекладине, опуская руку с мобильником над собой, почти касаясь сухой земли. Жарко и одновременно знобит. Он вроде еще не избавился от вегето-сосудистой дистонии. Не исключил фаст-фуд из рациона, а стоило бы, Александер не раз пророчил Майку язву желудка.

Он чуть не падает, когда аппарат пиликает в руке. Хочется верить, что он умудрился на автоматизме запихнуть старый - в карман, а новый телефон - вытащить, но это не так. Старый не давал о себе знать... давно. Майк перевел все контактные данные на новый номер. Текст сообщения заставил плотно стиснуть зубы, яростно вдавить красную кнопку в корпус и запихнуть мобильник в другой карман.

Кто его просил?

Манчини снимал квартиру у славного мальчишки светловолосого с ярко-зелеными глазами, больного чем-то смертельным вроде рака. Просто потому что дешевле было. Ему удобно, а мальчишке все равно, наплевать. Майк по выходным имел с ним любовь, как тот называл, хотя, вообще-то, это были быстрые перепихоны. Ну, иногда Майк просил юнца остаться с ним, чтобы легче было заснуть. Он всегда был доминантом. Потому что... сабмиссив - значит неверные ассоциации. Не то направление. Туда нельзя. Со временем до конца убедил себя, что начал новую, более перспективную жизнь. Мальчишка Виля - Вильгельм - всегда уходил утром, но исправно возвращался вечером в пятницу. Вошло в привычку. Поэтому сейчас, когда его не стало... пустоту в сердце отрицать не получается, да и Майк не хотел этого. Постарел, наверное. Внешне выглядит почти как раньше, только подстригся почти под ноль с месяц назад. Теперь забавный черный ежик в сантиметр-полтора. По спине расползлась новая, огромная татуировка частично уходящих "под кожу" поломанных крыльев. Опять же - импульс, которому Майк старательно отказывался присваивать причины.

Он не скучал. Ты слышишь, паскуда? Я не скучал, мне похуй.

В тот вечер густая необъяснимая - объяснимая, перестань себя обманывать, дурень - хандра спала со звонком, обозначенным регионом Майями. Майки почти испугался, что Александер напился и окончательно сошел с ума, начал искать и пробивать его всеми способами, но это лишь приглашение. Назад. В прошлое. Манчини согласился.

Ему этого не хватало, не надо спорить. Немного скучал по недоделанному мотоциклу, оставшемуся в непроданном гараже. Может быть, Ян давно раздал по запчастям за мелкую цену, он же не разбирается, хуевый механик. И гараж сдал в аренду. Деньги всем нужны. Да речь о другом, не хватало оргий, не хватало чего-то массово аморального. Каким бы улучшенным в глазах родни он ни казался в Сиэтле, лучше он не стал.

Он говорит:

- Привет.

Мальчишке, сияющему неровной улыбкой. Манчини курит в помещении, ему наплевать, он первым ветром прибежал сюда из детского интереса. До заявленного съемочного дня оставалось энное количество суток, но Майки было до жути интересно. Как всегда, хочет то, что не может получить, и получает то, что хочет большинство. Ему просто не нравится мысль о сюрпризах, так не должно быть. Вдруг партнер не будет возбуждать его от слова "совсем"? Или вдруг это любовь всей его жизни? Ребят, так не пойдет.

В общем, в тот день он никого не увидел. То есть, может быть, увидел среди незнакомых лиц, но ему не сказали. Его цивилизованно отвела охрана, кто-то из людей_начальника поехал следом за машиной Майка до самого дома и какое-то время там ошивался. Но у него и запал весь сдулся, оставалось только ждать. К слову, на свой "шевроле" он навел марафет, перекрасил в темно-алый, глаз радовался.

Щелчок дверной потом ассоциировался с выстрелом в голое сердце. Тромб в аорте вздулся и взорвался, а эта кудрявая скотина все приближается, и Манчини кажется, что земная ось стремительно меняет свою структуру. Внутри все начинает отчаянно плавиться, он тонет в своем неразобранном и забытом букете эмоций, среди которых единственная понятная - возмущение. Шок. Ахуй. Дыхание теряет свое понятие. Ударудар, тахикардия накрывает, Майку хочется верить, что это галлюцинация. Навык растягивает улыбку в подобие искренней, пальцы ложатся на чужую талию, неожиданно крепко руки прижимают худощавого парня к себе. Майки заваливается с забытым другом на постель и быстро кусает за губу, давит пальцами в ребра, спрашивая как будто, какой дьявол тебя сюда забросил.

Манчини знает, что на камерах не имеет права на ошибку, здесь даже не будет второго дубля. А на нем висит наложенная задолженность после смерти квартиросдатчика, потому что никто не пришел нести за него ответственность. Майк до сих пор молится, как умеет, чтобы трагическую смерть не повесили на "странного актера" как убийство. Майк старательно отгоняет все мысли, говоря себе: просто наслаждайся. Просто бери, что хочешь, просто это на камеру, просто это как будто в первый раз. Удивительно легко дается смягчать колкий поцелуй, сглаживать ревнивые стоны до протяжных вздохов, ему нравится обнимать дорогого друга, как будто их последний вечер был только вчера.

- Придурок, - шепот тихо срывается в чужое ухо и еще тише, чтобы точно не услышали шпионы-микрофоны, добавляет: - Я соскучился.

Целует в ухо и стремительно ползет руками по чужой спине под свитером, толкает в грудь и укладывает на спину, распределяет слишком широкую ухмылку в мелкую дорожку из поцелуев на шее, запускает пальцы в чужие волосы. Похороненный в памяти запах выкарабкивается из-под житейских наслоений, напоминая больше о любви, чем о боли. Манчини где-то далеко еще мечется между частями света, выбирая, быть собой или принять себя, что является в корне разными вещами... сейчас. Не хочется извиняться, это просто не клеится с Манчини, но хочется прижать, впитать и не выпускать. Он еще удивился, только сейчас, как выдержал эти два с лишним года с затаенной тоской, слепо игнорируя ее. Теперь неправильность сего была слишком очевидна. От этого было горько. И сладко оттого, что поправимо. Поправилось. Само. Спасибо, боже.

Тягучий, тугой стон ласкает слух съемочного персонала, заводит Манчини больше, чем он мог сам предположить. Ему кажется, когда Ян что-то бормочет, что они заново знакомятся. Отголосок памяти в виде усовершенствованной версии, два-ноль, сильнее и устойчивее, и неопределенная цветастая масса - Майк. Он не стал лучше, наверное, и хуже не стал, просто душевные опоры обросли плотным камнем, может, поменялись местами. Каждая из них носила свои имена, иногда они менялись. Ни одна из них никогда не носила имя "семья", но очень долго светила в пространство личным двубуквенным именем. На других значились какие-то хобби, близкие люди, увлечения, все менялось, самым стабильным оставался Ян. Опора подкосилась, у Майка сверх меры дрожат от жидкого тока под кожей руки, он падает на локти и цепляется за свежие жесткие простыни, как жертва цепляется за пакет, натянутый на голову и сомкнувшийся кольцом на шее. Не может лежать спокойно на спине и рвется вперед, ищет губами чужие, потребительски кусает, краем сознания чуя, что не хочет сделать это быстро. Не хочется повторения предыдущей истории. В смысле... он толком не успел разобраться в потоке событий: уцепился за первую на вид ему свойственную и рациональную мысль и давай деру. В конце же оказался неправ, сейчас это ощущается. Если вознамерился сделать что-то серьезное - нужно выделить себе больше времени, чтобы уже не передумать, чтобы не заставлять себя и друга истязать себя. Майк даже смеется незаметно своим необычным мыслям, для него необычным.

Майк задыхается. Не находит сил ответить что-то в его стиле: остроумное и выводящее из равновесия. Не хочет говорить ничего вообще. Одновременно хочет дернуться в сторону, перевеситься через балкон и заорать. И сжаться в углу. И целоваться до шизофрении. И молчать в тонкое плечо.

Облегчение наступает через несколько минут.

"Перерыв десять минут", - вещает недовольный режиссер и, скрестив руки на груди, проваливается в черноту за прожекторами. Лампы сильно тускнеют, оставляя в ставшим полумраком полуденном свете двоих потеряшек. Манчини резче, чем ожидал от себя, перекатывается через себя, сваливается с кровати на пол и летит к окну. Рывком тянет раму вверх, не с первой попытки достает из картонной пачки крепкую сигарету, судорожно тянет в себя дым. Сбитое дыхание не позволяет задержать его в легких надолго, приходится тянуть часто, горечью жжет, и не только в горле, и не только сигаретным дымом.

- Это как, блядь, вообще так выходит? - сквозь оглушение выдает Майк, оборачиваясь к другу. Ни зла, ни любви, ни печали - неопределенность, вновь. Зато он рад, как пес - хозяина возвращенью.